Если попробовать, исходя из приведенных точек зрения, влиять на душевную сферу людей — без преувеличенных надежд и не ставя себе слишком далеко идущих задач, — то зачастую можно добиться весьма отрадных результатов. В течение последних лет я стал оптимистичнее смотреть даже на истерические конституции, при условии, однако, что речь идет о молодых и неглупых людях. Старая истеричка, которая вовсе и не хочет быть здоровой, но хочет, пользуясь своей болезнью, держать в руках мужа, детей, прислугу и зачастую даже врача, и которая не только впадает в жалобы, но и в интриги,—такую никто не сможет вылечить. Здесь главное в возможности оградить домашних от такого асоциального существа, да и это зачастую уже оказывается запоздалым. Иное, когда имеешь дело с молодым человеком, которого предрасположение и житейские обстоятельства привели к раздуванию и даже симуляции его болезни и который затем, в результате чисто физического лечения болезни, действительно стал больным, или же вследствие грубости и иронического отношения врача оказался в оппозиции к нему. Таким больным удается иногда — хоть иногда путем очень длительной и тяжелой работы — доказать примерами из их собственной жизни, что они всегда достигали как раз обратного тому, к чему они стремились; как благодаря своим истерическим преувеличениям, выдумкам, сценам, они стали менее любимыми, менее приятными, менее интересными и менее необходимыми для окружающих; как сочувствие, которого они стремились добиться насильно, под конец становится окружающим в тягость; что, пытаясь скрыться в мир собственной фантазии, они сами себе закрыли дорогу к истинным ценностям жизни. Короче — указать на то, что в то время как остальной молодежи, живущей беззаботно, весело и деятельно и не прибегающей к внешним эффектам, все это удается само собой, или это недоступно несмотря на все их желания.

Таким образом как раз здесь психотерапия находит наиболее благодарное поле деятельности. Но тут, однако, таятся также опасности, которых следует избегать. Нередко бывает, что больной, встречая со стороны своего врача то, в чем он считает себя нуждающимся, — сострадание, понимание, возможность высказаться, привыкает к такому обращению, уже не в состоянии обойтись без него для своего дальнейшего благополучия. Я здесь совершенно не касаюсь примешивающихся сюда эротических моментов; то, что врач не идет им на встречу, ясно само собой. Однако он должен воспрепятствовать тому, чтоб больной стал слишком зависим от него. Конечная цель такого рода лечения должна быть следующая: терапия должна добиться того, чтоб врач стал ненужным и чтоб больной сам превратился в своего собственного врача.

Я кратко и, разумеется, далеко не исчерпывающим образом изложил мои собственные психотерапевтические принципы. Но этим моя задача освещения современного положения вопроса еще далеко не выполнена. Доклад о психотерапии безусловно требует изложения по крайней мере психоаналитических и индивидуально-психологических направлений. Здесь я хотел бы позволить себе одно принципиальное замечание.

Можно спорить о том, в какой мере отдельный исследователь при научных расхождениях во мнениях может вообще быть объективным; однако, по моему убеждению, не может быть двух мнений о том, что суждение о психоанализе у современников является неизбежно субъективным. Причина этого лежит как в содержании этого учения, так и в его историческом развитии. Я считаю даже возможным, что это зависит еще от противоположности различно организованных умов, благодаря своим индивидуальным предрасположениям принужденных мыслить о некоторых вещах по-разному.

Поэтому прежде всего я хочу заявить: я противник психоаналитической школы. Я не стану отрицать, что Фрейд представляет собой одно из наиболее значительных явлений духовной жизни последних десятилетий, что при чтении его книг вы всегда находитесь в общении с чрезвычайно одаренным и лишенным предрассудков человеком, и что во многих областях мы обязаны ему ценными открытиями. Я добавлю к тому, что многие взгляды, которые я считаю правильными, без его предварительной работы, по моему убеждению, не были бы восприняты, и что мои собственные представления о противоположных течениях человеческой души, о которых я буду говорить вам позднее, не возникли бы, быть может, без Фрейда. Однако, Фрейдовские догмы я не признаю, не говоря уже о бессмысленных наростах на его учении, за которых ответственны многие из его учеников, и как раз именно те, которых он еще не предал анафеме.

Рассмотрим сначала его метод психоаналитического исследования. Фрейд приводит своих больных в состояние покоя и заставляет их высказывать вслух все мысли, воспоминания и представления, всплывающие в их сознании. Из этого сырого материала и в особенности из той формы, в которой он преподносится, причем замешательству (сопротивлению) придается особенно сильное. значение, Фрейд выводит свои заключения, или же, если называть вещи своими именами, в сущности всегда одно и то же заключение, а именно: что за страданиями больных всегда находится сексуальная травма, подавленные эротические желания, во всяком случае сексуальность. При этом принимаются в расчет и сновидения больного, и притом не в той форме, в какой они живут в памяти бодрствующего сознания, а в том виде, в каком они представляются Фрейду на основании психоаналитического анализа. По личным показаниям некоторых моих пациентов, являвшихся ко мне после лечения у психоаналитиков, оказывается все же, что во время анализа разговаривает не только больной, но и врач. Он прерывает своего пациента, развивает гипотезы о до сих пор рассказанном и направляет внимание на определенные пункты, которые кажутся ему особенно важными. В какой мере при этом он внушает больному собственные мысли, будет рассмотрено ниже.

Спрашивается: на каких психологических основах покоится этот метод? Для ответа нам придется несколько остановиться на самом учении Фрейда. Оно исходит из определенного, понимания сущности подсознательного, роль которого в образовании личностей, в осуществлении убеждений и поступков даже у нормального человека предполагается значительно большей, чем роль сознательного. По Фрейду сознательное представляет лишь очень малую часть всего психического процесса, часть, которая сама по себе не может быть понята и которая до тех пор должны была бы давать искаженную картину человеческой души, пока мы не восполним ее подсознательными рядами, дающими ключ к доподлинному пониманию. Для того, кто обладает этим ключом, не существует более психологических загадок. Противоречия в душевной области в действительности не встречаются, ибо при более глубоком рассмотрении даже то, что кажется абсурдным, является полным значения, целесообразным и необходимым.

Смысл, цель и необходимость определяются при этом как эгоизм, как стремление человека к наслаждению, постоянно вступающее в противоречие с реальной действительностью. Поэтому никто не справляется с жизнью такой, как она есть. Каждый день оставляет за собой целый ряд обманутых надежд и неразрешенных конфликтов, которые отталкиваются в подсознательную сферу и не сохраняются в сознательной памяти. Однако эти вытесненные воспоминания продолжают действовать из подсознательной сферы соответственно их содержанию (как эффекты неудовлетворенности) и таким образом возникают все неврозы и некоторые психозы. Но и у здорового человека как в сновидениях, так и в оговорках, описках, забывании дней всегда замечаются несбывшиеся эротические желания, сексуальные разочарования, мучительные воспоминания, короче — тысяча мотивов, о которых сознание непосредственно ничего не знает. Даже во сне особая инстанция, «цензура», ревностно заботится о том, чтобы подавленные мысли выступали лишь в завуалированном виде; они искажаются и изменяются, снится несущественное, служа маскировкой действительно важного. Вскрыть все эти оболочки в состоянии один лишь психоанализ. Лишь он один в состоянии узреть истину — как указано, все ту же относящуюся к сексологии истину в бесчисленных маскировках — будь то боли, судорожные припадки, нервный кашель, фобии, страхи, навязчивые идеи, обман чувств, кажущиеся на первый взгляд бессмысленными сновидения, и, наконец, даже в невинного как будто характера замечаниях и поступках больных — в этих «символах», в которых исключительно лишь подсознательное и выявляется наружу. Лишь психоанализ в состоянии устранить болезненные симптомы и излечить больного. Для этого необходим, однако, особый психоаналитический метод: анализирующий соединяет исходящие от больного бессмысленные обрывки и таким образом получает цельную картину действующих в подсознательной сфере сил. В процессе же связывания вытесненных элементов психики на поверхности сознания происходит «отреагирование» примыкающих к ним «ущемленных» эффектов, и больной освобождается от скрытого в нем беспокойства. Особенно быстро исчезают физические симптомы, выступавшие как символы вытесненных представлений (конверсии); исчезает также страх, для которого больной давно уже придумал ту или иную мотивировку.

Справиться с этим чрезвычайно догматическим по своей природе учением не так-то легко. Недостаточно только осмеять грубые преувеличения, чрезвычайную переоценку половых мотивов, каббалистическую мистику и фразерную находчивость большинства этих откровений. Кто хочет критически оценить психоанализ, должен исследовать пригодность его основ. Начать нужно, по моему, с понятия о подсознательном, с которым недостаточно вдумчиво оперируют Фрейд и его ученики и даже некоторые из его противников. Я должен при этом прежде всего предостеречь от смешения понятий «подсознательного» в смысле Фрейда с «бессознательным» вообще. Тот факт, что сознательные процессы всегда погружаются в бессознательном, что все человеческие страсти, желания и решения и все душевные проявления в конечном счете порождаются из бессознательного, это не подлежит сомнению. Мы, медики, привыкли это бессознательное, которое в действительности является лишь «неизвестным», непонятым нами, рассматривать как нечто физическое, приводя его в соответствие с определенными церебральными процессами, не сопровождающимися сознательными душевными переживаниями. Фрейд же понимает под подсознательным нечто совсем иное. Он рационализирует бессознательное; это подсознательное мыслит и подчас даже глубже, чем сознательное, всегда, однако — и это особенно, — эгоистичнее, и если хотите, честнее и что еще важнее—мышление это имеет большое влияние на наши поступки. И только когда в рамках социальной жизни ему (подсознательному) не удается направить наши убеждения и поступки по своему желанию, оно вгоняет человека в болезнь, в невроз.

Действительно правильно, что даже у здорового человека на ряду с официальным, так сказать, сознанием существует другое, строящееся из воздушных замков, ночных грез и желаний — область сознания, о которой в большинстве случаев не говорят и о которой здравый и практически мыслящий человек большую часть дня и не думает. Я соглашаюсь даже и с тем, что это аутическое мышление, как его назвал Блейер, постоянно внедряется в логические соображения и в беспристрастные решения, и что большинство людей все же очень редко отдает себе отчет о всех этих подсознательных течениях в их душе. Лишь истинные поэты показывают свою подлинную внутреннюю сущность, и весьма характерно то, что и им для этого требуется не только перемаскировка в чужие образы, но зачастую и раздвоение своего «я» на две отдельные личности. То, что Гете мог создать такие жизненные образы, как Вертер, с одной стороны, и Вильгельм Мейстер, с другой, находит простое объяснение только в изменчивости собственной его натуры. Тот факт, однако, что для того, чтоб ясно и с полной правдоподобностью обрисовать и нынешние стремления своего сознания, он должен был создать Фауста и Мефистофеля, Антония и Тассо, Геца и Вейслингена, это свидетельствует не только о чрезвычайном разнообразии, но также о непримиримом разладе его собственного «я».

И этот разлад, этот дуализм имеется всюду. Даже на, казалось бы, очень несложных и примитивных натурах можно наблюдать, как они разумом отрицают одно, а чувством верят в другое, восхищаются по сознательным причинам человеком, которого они ненавидят по причинам неосознанным, и одного и того же события боятся одной частью своего «я», а другою страстно желают его. Образующиеся при этом запутанности и противоречия гораздо лучше определяются Ибсеновским словом «жизненная ложь»,— Fontane называет это «вспомогательными конструкциями», — чем это делает учение о подсознательном. Да и наш «голос совести» и «демон» Сократа или, с другой стороны, злой дух сказок, «нашептывающий» человеку дурные советы или «внушающий» ему запретные желания, гораздо ближе к действительности. Даже старое изречение «познать самого себя» не имеет другого смысла, Если бы все, что живет в глубине нашего сознания, действительно оставалось неизвестным, как могли бы действовать на нас потрясающе честные признания и реально-жизненно представленные драмы? Они вызывают наружу вещи, которые мы обычно прячем от самих себя и от других, но которые не являются несознаваемыми. «Временами кажется», — говорит Шопенгауэр, — что мы одновременно чего-то и хотим и не хотим, и соответственно этому мы одновременно и радуемся и печалимся одному и тому же событию». Это допускало бы еще принятие подсознательного, но Ибсен, который в совершенно аналогичной связи говорит о «двух родах воли в человеке», заставляет свою Ревекку подробно поведать и о второй (дурной) своей воле. Между тем до сих пор она даже самой себе обычно признавалась лишь в одной хорошей воле. Здесь так же, как и у больных, оказываются возможными внешние проявления. Назвать это просто «ложью» или «лицемерием» было бы слишком резко. С перенесением проблемы в подсознательное вопрос тем более не решается. Как раз при попытке рационализировать возникает вопрос: каким образом все эти противоречия, которые не могут разрешиться в сознательной душевной жизни, возникают и разрешаются в области подсознательного? И если мы откажемся от психоаналитических сказок, то снова придем к тому, что рационализация подсознательного есть абсурд и что при всех человеческих убеждениях и намерениях в последнюю очередь идут не логические соображения, а не поддающиеся учету колебания чувств. Таким путем Фрейд приходит к заключению: бессознательное аморально. По моему, сознательное не заслуживает такого почета: противоречия, даже в этической области встречающиеся у каждой мало-мальски сложной личности, нужно искать внутри сознательной душевной жизни. Мы только не очень любим читать определенные страницы в книге нашей внутренней жизни, и нужно обладать сильно выраженным самосознанием, чтоб увидеть, что они, страницы эти, все же написаны в ней. Горький в одном из своих произведений выставляет единственным наказанием в аду обнаружение всего того, что люди прятали от самих себя в течение своей жизни; и сам Фрейд говорит, что «никто не имеет желания узнать свое собственное бессознательное». Этим самым допускается уже мысль, что его можно было бы узнать при желании, что оно таким образом, к сожалению, не совсем бессознательное.

Раньше структуру человеческой души представляли себе слишком простой и прозрачной как в психологии, так и в психиатрии, слишком прямолинейно полагались на слова людей. Поэтому даже при истерии, например, понятие «болезнь» и «симуляция» резко противопоставлялись возможности симуляции.

В большинстве человеческих убеждений и поступков перекрещивается множество мотивов, и в конце концов перевес не на стороне сильнейшей логики, а на стороне эмоционально обоснованного. Таким образом в жизни человека возникают многочисленные противоречия. В искаженной и в более грубой форме мы находим это у многих невротиков. Тот, кто знаком с закономерностью этих явлений, тот, как сказано уже, и без психоанализа легко сумеет вывести правду наружу и привести больного в ясность относительно самого себя. Разумеется, при этом мы должны избегать какого-либо суггестивного влияния и стремиться к тому, чтоб больной по возможности сам нашел мучащие его воспоминания. Психоаналитик поступает наоборот; он длительно делает своему больному внушения, которые совершенно запутывают действительность, и вселяет в больную душу вещи, которые отвечают его — врача — собственной психической установке.

Психоаналитическая школа создала себе одну неприступную, по ее мнению, оборонительную стену: она утверждает, что ее методы и результаты до тех пор не смогут быть усвоены, пока ее приемам не научатся на практике. Возражение это неосновательно уже по одному тому, что его мог бы усвоить и использовать каждый знахарь и предъявить нам точно такие же требования, но все же с ним можно было бы считаться, еслиб противникам фрейдизма пришло когда-либо в голову оспорить фактические материалы, опубликованные психоаналитиками. Об этом, однако, разумеется, не может быть и речи: все то, что делают и говорят больные, мы все принимаем как факт. Мы позволим себе отклонить лишь те заключения, которые психоаналитики выводят путем постоянного смешения возможных и доказанных соотношений.

Не нужно быть врачом, чтоб согласиться, что грудные дети страдают иногда запорами, и не нужно также иметь большого жизненного опыта, чтоб знать, что нервные дамы во время разговора залезают иногда рукой в свой ридикюль. Однако, что грудные дети задерживают стул для того, чтоб доставить сексуальное наслаждение, точно также как они только поэтому сосут материнское молоко, или что нервная дама — вернее, ее подсознательное — влезая рукой в свой ридикюль, хочет выразить coitus — этого я не понимаю. Что молодой девушке может присниться, что ей нужно итти на вокзал и что она заблудилась и очутилась в лесу — каждый поверит Фрейду, но что вокзал означает преддверие вагины, а лес — лес срамных волос, — это я считаю продуктом совершенно односторонней и исключительно уродливой фантазии. И далее: я не знаю, все ли люди или же только большинство из них, согласно Фрейду, должны в своем детстве пережить «эдиповский комплекс». Но кто же вообще когда-либо доказал, что многие мальчики — что это вообще случается мы знаем, например, от Стендаля — испытывают эротическое влечение к своей матери, а многие девочки аналогичную склонность к отцам?

Далее, к оборонительным средствам Фрейдовской школы принадлежит еще следующий диалектический прием. Строгие последователи Фрейда — значительную часть своих учеников он главным образом по этой причине предал анафеме — все, что они находят у больных и здоровых, сводят на сексуальные (в детстве) переживания. На критику они возражают обычно, что под сексуальным наслаждением они понимают нечто более общее, чем то, что обычно называется сладострастием. Они могли бы избежать некоторых нападок, если б в этих вопросах они отказались от слова «сексуальный». От этого они, однако, очень далеки, да они и не могут этого сделать потому, что почти из каждого упомянутого больным (или приснившегося ему) предмета они пытаются сделать символ phallusa. При этом они несомненно имеют в виду именно то, что и мы называем сексуальностью.