9 - Йохен Шторк

КОНЦЕПЦИЯ МАТЕРИНСКОГО И ОТЦОВСКОГО ИМАГО

Обращение к теме имаго матери и отца позволило расширить наши знания об отдельных аспектах раннего развития ребенка. Возникли новые представления, существенно углубившие наше понимание первоначальной зависимости ребенка от матери. В первую очередь этой проблематикой занимался французский психоанализ²⁷. Под термином "имаго" понимается "бессознательное психическое отображение влечений, возникающее после конфронтации с объектом" (Mendel 1968,125). В соответствии с этим воззрением имаго отводится роль активного функционального центра на уровне бессознательного, который наряду с эдиповым конфликтом занимает в нем центральное место. При этом имаго отца и матери представляют для маленького ребенка две противоположные сущности и сферы переживания, которые в своем чистом, абстрагированном виде находятся в противоречии, однако в реальности во многих отношениях обусловливают и дополняют друг друга.

Представления об имаго отца и матери, с одной стороны, проистекают из рассуждений о роли и функции отца в ранней жизни ребенка, а именно до того, как он выступает в качестве репрессивного отца и запрещающей инстанции в эдиповом конфликте. Долгое время сохранялось представление, что отец как отдельная от матери и структурирующая фигура приобретает значение для развития ребенка лишь в связи с эдиповым комплексом в возрасте между тремя и шестью годами. С другой стороны, оно было дополнено концепцией "злой" матери. Различные психоаналитические школы склоняются к тому, чтобы в своем подходе учитывать концепцию "доброй" матери и рассматривать ее как надежную реальность, имеющую большое значение для развития ребенка. "Злая" мать, которая противопоставляется "доброй" матери-фее как парциальный объект, то есть ведьма и мачеха из мира фантазии наших детей, структурирующей функцией не обладает. Она является отображением плохой матери, которая не может достаточно любить ребенка и становится основным причинным фактором психических заболеваний.

Подойти к этой теме нам поможет ряд исследовательских, а также эмпирико-статистических работ авторов, занятых в различных сферах психоанализа. Они отчетливо показывают, что в многочисленных случаях психических заболеваний можно установить отсутствие авторитета отца и неустойчивость образа отца с чертами пассивности, дистанцированности, недостаточной мужественности, словом, с чертами "слабого" отца. Данный факт подводит к заключению, что отца следует рассматривать как чрезвычайно важный фактор в развитии ребенка.

Еще более важным результатом этих работ представляется следующее: установлено, что при самых разных психических заболеваниях "слабому" образу отца противостоит авторитарная, слишком властная и слишком опекающая мать, не способная признать мужа и его сексуальность. Психоанализ по праву обозначил такой образ матери как кастрирующий и фаллический, поскольку именно таким он предстает в мире фантазии и в мифах.

Аналогичные результаты дало исследование влияния отца и матери на ребенка, страдающего шизофренией, и взаимосвязи родительских имаго. Эти данные, однако, имеют одну особенность, которая представляется важной для понимания функции отца в семье.

В литературе постоянно подчеркивается фаллический характер матерей шизофренических больных. Статистический анализ позволяет прийти к выводу об огромном значении фактора "авторитарной матери" (результат получен с помощью
Parential Attitude Research Instrument) для развития шизофрении
(Rabin et al. 1969, 223 и далее
). В свою очередь отец больного шизофренией описывается как человек, неуверенный в своей мужской роли и зависящий от восхищения со стороны жены. Ему могут быть присущи мстительные и садистские чувства, однако по сути остается слабым и неспособным исполнять роль отца по отношению к своему ребенку (Lidz 1959/60). Лапланш (Laplanche 1961, 45) соглашается с Розеном в том, что при шизофреническом процессе отец выступает лишь своего рода матерью для ребенка. В таком случае становится ясным, что черты характера "слабого" отца часто интегрируются также в образ деспотического, властолюбивого и излишне строгого отца.

Труды Жака Лакана (Lacan 1932), его последователей Лапланша (Laplanche 1961), Грина (Green 1957), Менделя (Mendel 1968,1969), Биграса (Bigras 1971), Ве-ленса (Waehlens 1972) и других аналитиков позволили сделать еще один шаг вперед. Эти авторы сумели на основе биографических заметок президента сената Шребера (Лакан), на примере Гёльдерлина (Лапланш), а также клинических случаев (Грин) показать, что отец больного шизофренией не только "слаб", не выполняет конституирующей и структурирующей функции, но и подвержен forclusion (так Лакан переводит и истолковывает фрейдовский термин "отвержение") или аннигиляции (Грин).

Своим отсутствием, непричастностью отец играет фундаментальную роль в развитии психоза. Ребенок полностью лишен символической функции отца, а потому вынужденно застревает в симбиотическом единстве с матерью. Он не может опереться на отца (Лакан говорит: на закон отца или на фаллос отца) и в состоянии определить себя только через дуальные отношения с другим, в которых устранена какая-либо дистанция. Отец не способен содействовать разделению примитивного единства между матерью и ребенком. Угнетающее отсутствие дистанции с образом матери заставляет больного шизофренией регрессировать на стадию бессильной зависимости, пройдя через представления о всемогуществе. Эти архаические любовные отношения, исключающие отца, не позволяют разрешиться эдипову конфликту, не допускают индивидуальности и субъективности. "Поэтому, когда отсутствует образ отца, судьбой инцестуозного желания становится психоз, то есть конец человека и конец общества" (Mendel 1969, нем. изд., 50).

Подводя итоги, можно сказать: частичное или полное отсутствие отца, по-видимому, является основным этиологическим фактором психических заболеваний. Эти данные открывают новый подход к обсуждению функции отца в раннем развитии ребенка.

Значение частичного или полного отсутствия отца как причинного фактора в психопатологии, а также его особая роль в развитии шизофрении, которая, как известно, объясняется нарушением объектных отношений в раннем детстве (см. статью В. Бистера), поднимают вопрос о том, в какой момент в жизнь ребенка входит отец и вместе с ним эдипова проблематика и с какого возраста мы вправе говорить о функции отца. Эта тема имеет также большое значение для метапсихоло-гических рассуждений, поскольку она заставляет нас задаться вопросом о сущности эдипова конфликта, а именно о том, является ли он историческим событием или же структурным элементом человеческого бытия и не направляется ли действительное инцестуозное желание всегда на мать независимо от пола ребенка. Фрейд, если отвлечься от нюансов, описывал доэдипову фазу, в которой имеют место исключительно дуальные отношения между матерью и ребенком (Laplanche, Pontalis 1967, нем. изд., 395-396). Согласно классической концепции эдипова комплекса, отец вначале появляется в качестве соперника и запрещающей инстанции (то есть отдельно от матери и как специфически отцовский элемент) только на третьем году жизни.

На отрезке развития между третьим и шестым годом важнейшая задача отца, как мы не раз уже отмечали выше, состоит в том, чтобы разрушить диаду матери и ребенка, воспрепятствовать истощению ребенка в дуальных отношениях и с помощью отцовских запретов заставить его обратиться к реальности и к другим людям.

В ходе дальнейшего развития метапсихологической мысли представители школы Мелани Кляйн, основываясь на данных детского анализа и лечения психотических больных, в противоположность этому обратили внимание на примитивные архаические фантазии, направленные на первые объекты любви, которые исходно уже содержат отцовские элементы (вначале в качестве парциальных объектов).

В этих фантазиях материнское тело является первичным резервуаром, объединяющим все добрые и злые объекты. Поэтому вначале ребенок воображает себе отцовский пенис или даже всего отца внутри тела матери. В мире представлений маленького ребенка мать при коитусе поглощает отца. "Женщина с пенисом", то есть оба соединенных друг с другом родителя, является весьма распространенной фантазией, выступающей для ребенка источником сильного страха, поскольку он боится утратить отца в качестве альтернативного объекта (Klein 1932, нем. изд., 75; Segal 1963, нем изд., 145).

Представления такого рода содержат в себе нечто устрашающее и вызывают мысль о преисподней в духе Босха или Брейгеля, а потому многие склонны ставить их достоверность под сомнение. Сон одной нашей пациентки, возможно, пояснит, как выглядят эти фантазии и какую функцию они выполняют в душевном событии. Пациентка страдала тяжелым психозом. Ее жизнь несла на себе отпечаток чрезмерной привязанности к матери. Вплоть до двенадцати лет она не могла уснуть, "не прижавшись" к матери. При этом последняя использовала эту зависимость дочери, чтобы изгнать мужа из родительской спальни. Кроме того, мать часто выражала желание убить отца, который не занимал никакого места в семье и проводил свою жизнь, пьянствуя по кабакам. В начале лечения отец не существовал даже в переживаниях пациентки. Она отрицала его на самом глубоком уровне и, как мы увидим, превратила в материнский пенис.

Пациентке приснилось, что она отправилась погулять и в каменистой местности встретила свою мать, которая приближалась к ней, раздетая догола Вверху она оставалась женщиной, но ниже пояса выглядела мужчиной и имела мужской член. Мать сказала, что она слишком долго ждала, слишком долго воздерживалась, но теперь схватит ее, чтобы совершить с дочерью половой акт. Пациентку охватил ужас и отвращение, она закричала: "Я не хочу, я не хочу, я потому и обратилась к врачу!"

Этот сон может показать, сколь велики страхи при такой ранней беспомощной зависимости от матери, если отец не может выступить посредником, поскольку мать его полностью поглотила. Он также показывает, что чрезмерная привязанность к матери в переживаниях ребенка предстает в виде желания инцеста. Если уж в самой сущности матери заложено оценивать первые шаги к реальности мира, к личной автономии, к индивидуации как "столь же греховное, как и непонятное заблуждение" и, "все прощая, прижимать к груди вырывающееся и упирающееся "бедное, милое дитя" в полной уверенности, что лучше будет никогда его не отпускать" (Th. Mann 1967, 671), то вполне понятно, что для матери с нарушениями, как показала в фундаментальном исследовании П. Оланье (Aulagnier 1964), рождение ребенка превращается в невыносимую утрату чего-то, что принадлежало только ей. Ввиду этой нар-циссической утраты мать вынуждена отрицать и уничтожать каждый отцовский элемент. Она не может говорить о "нашем" ребенке. Ребенок не может быть ребенком своего отца. Ребенок не вправе существовать отдельно от нее, он - не будущий автономный человек, а лишь объект ее всемогущества.

Имеются все основания предположить, что такого рода фантазии относятся к очень ранним детским переживаниям, поскольку их можно обнаружить и в мифах древнейших культур. В конечном счете они свидетельствуют о том, что отец очень рано вмешивается в отношения матери и ребенка. Кроме того, в этих архаических фантазиях фаллическая мать выступает в качестве могущественной фигуры, угрожающей кастрацией и уничтожением. На основании этих наблюдений и фактов вслед за Б. Грунбергером (Grunberger 1971, 333) можно сформулировать уже упомянутую гипотезу относительно возраста, когда отец начинает влиять на жизнь маленького ребенка: "Если Фрейд установил эдипов возраст между тремя и четырьмя годами, то другими исследователями он был смещен ко второму году жизни, а для Мелани Кляйн, как мы знаем, эдипов период совпадает со второй половиной первого года жизни. Тем самым мы все более приближаемся к началу постнатального существования, и можно задать себе вопрос, нет ли у нас причин, чтобы распространить наши исследования и по ту сторону этих границ".

Как уже отмечалось выше, мы вправе даже задаться вопросом, не присутствует ли отец всегда в той или иной форме уже с самого начала в тесном единстве матери и ребенка и не является ли поэтому эдипов конфликт не генетически-историческим феноменом, а важнейшим структурным элементом в процессе становления человека (ср. также статью И. Штольце в т. I).

Необходимость отца для психического события представляется очевидной. Во всяком случае, многое указывает на то, что уже в раннем возрасте отцовский принцип начинает осуществлять важную функцию в фантазиях матери и ребенка. Тем самым мы можем перейти к основной части нашего обсуждения - к вопросу о значении и функции отца. Для этого мы должны сначала рассмотреть ситуацию раннего детства, а также "добрые" и "злые" имаго матери.

С момента рождения для ребенка возникают фрустрации во всех жизненно важных сферах. И только любовь и забота матери позволяют ребенку перенести эту ситуацию. Первоначально хорошие отношения с матерью, которая кормит, согревает, любит и заботится, связываются со счастливым состоянием в утробе матери и воссоздают постоянное ощущение существования с нею. Архаический образ "доброй" матери, продолжение утробы и груди матери, придает ребенку чувство единства и защищенности во внешнем мире. Он приводит к более или менее полному слиянию матери и ребенка, субъекта и объекта и тем самым отчасти воспроизводит состояние перед рождением, чтобы помочь ребенку справиться с первыми несовместимыми с жизнью фрустрациями.

В этом смысле ребенок оказывается в полной зависимости от матери и беспомощно предоставлен ее воле. Особое соматическое положение человека, его неотения, слишком раннее по сравнению с животными рождение, медленное развитие, а также рассогласование между восприятием, эмоциями и поведением усиливают зависимость ребенка.

Аля ребенка, как и для взрослого, мать в этих первых объектных отношениях становится источником всего тепла и всей жизнт4, кормилицей и защитницей, первопричиной базального доверия к миру - мы часто говорим об этом. Архаическая "добрая" мать и материнская утроба на этом отрезке жизни становятся воплощением блаженства. С самого начала существования имеется диффузное стремление вернуться в такое первоначальное состояние. Это стремление хорошо нам известно как у больных, так и у здоровых людей. Оно нацелено, часто с претензией на абсолютность, на слияние с архаической "доброй" матерью, в той или иной мере на достижение неразличимости субъекта и объекта, на то, чтобы быть вечно одаренным кормящей матерью-природой, на отказ от собственной индивидуальности и на растворение в мироздании "я".

Жертва независимости и личной автономии должна принести счастье. Это означает всемогущее удовлетворение всех потребностей, ибо при неудовлетворенных потребностях счастья быть не может. Поэтому подчинение стремлению вернуться в лоно матери есть также притязание на всемогущество, притязание на исполняющий все желания, магический, мегаломаниакальний мир первичного нарциссизма, воплощающий вечную или Великую мать.   

В конечном счете здесь выражается неизбежное желание инцеста - неизбежное потому, что оно проистекает из особого соматического положения ребенка и его первой бессильной зависимости, из-за которой он стремится не к эдиповой, а к Великой матери. Целью инцестуозного акта является невинное слияние с матерью, сладострастное счастье и доступ к всемогуществу желаний.

В целом можно сказать, что психическое заболевание и особенно психозы основываются на этом необычайно сильном стремлении к инцестуозному слиянию с матерью, на невозможности отказаться от позиции первичного нарциссизма и справиться с первоначальной нарциссической обидой при разделении на субъект и объект. Образу доброй матери противостоит тесно связанное с ним имаго архаической "злой" матери. Она тоже хорошо нам знакома. Это страшная, несущая смерть, проглатывающая ведьма из сказок наших детей, жена и мать-убийца, чудовище, известное из мифов и легенд, та иррациональная, всемогущая и изменчивая сторона матери-природы, о которой говорится в поэзии. Во многих примитивных религиях постоянно повторяется одна и та же идея: магия, колдовство и предсказания с самого начала находились в руках женщины, женщина распоряжается судьбой людей и ответственна за то, что в мир вошло зло. Также и смерть повсеместно принадлежит к числу функций женщины, и в качестве оборотной стороны и метаморфозы кормящей и защищающей "доброй" матери появляются бесчисленные богини смерти, а их жестокость невозможно даже описать. Только таким образом можно понять вопрос Г. Циммера (Zimmer 1941, 193): "Кто спасет мир из когтей Матери? Мать, безумная, темная, заглатывает все сущее, абсолютно все, при этом все сущее и питая!" Но сегодня - следует здесь возразить - в нашей культуре, в эпоху мифа о "слабой" женщине и необходимости эмансипации, "злая" мать и страх перед женщиной больше уже не существуют. Они принадлежат прошлому, и им не нашлось места в просвещенном столетии. Тем не менее наши дети завороженно слушают сказки о матерях-чудовищах, с готовностью вновь и вновь впитывая все это в себя, чуть ли не на манер некоего ритуала. Но возможно, что в наше время, в котором пытаются осуществить мечту-желание о том, что все детерминировано и всем можно управлять, радость, которую ребенок получает от сказки, тоже является лишь привитым ему и извращенным желанием родителей.

Об этом можно только гадать, и мы могли бы легко отделаться от "злой" матери, если бы не располагали сегодня разнообразными данными о раннем детском садизме, охарактеризованном Мелани Кляйн, которая первой поняла его фундаментальное значение в развитии ребенка. Под этим термином подразумеваются различные формы выражения агрессии ребенка по отношению к матери, а также страх возмездия с ее стороны. Эти проявления, несомненно, свидетельствуют о том, что ребенок в своих образах и фантазиях представляет фрустрируюшую мать в виде опасного и могущественного существа, которое поразительно похоже на тот образ матери, который передавался из поколения в поколение в сказках и мифах самых разных первобытных племен. Мать воспринимается в качестве злобного, отравляющего, раздирающего на части, мстительного и проглатывающего существа, а страх уничтожения, совращения и кастрации оказывается непомерно велик. Столь же отчетливо можно распознать в качестве выражения агрессии в переживаниях маленького ребенка каннибальские желания и тенденции к расчленению по отношению к слишком строгой матери.

Каковы же причины возникновения агрессии к матери и страха перед женщиной, которые, по-видимому, взаимосвязаны? С одной стороны, склонность к агрессии следует рассматривать как последствие неизбежной и необходимой фрустрации и тем самым давней нарциссической травмы, полученной в раннем детстве. Таким образом, направленные на мать реактивно-агрессивные побуждения формируют имаго "злой" матери. С другой стороны, нет оснований усомниться в гипотезе, что у маленького ребенка с самого начала, во всяком случае в его фантазмах, возникает желание присваивать или поглощать, а также измениться, стать взрослым и независимым. Это желание, которое мы позднее обнаруживаем у ребенка в его динамическом стремлении к новому, в его любопытстве, осуществлении всех возможностей, в самораскрытии и жажде большей свободы и автономии в индивидуальном самовыражении, противостоит регрессивным стремлениям и потребности в зависимости²⁸. В своем осуществлении оно определенно апеллирует к отцу. Поскольку в переживании всякое изменение является устранением некоей неполноценности, а любое приращение и новое приобретение означают отнятие чего-то у матери, то есть агрессивное побуждение по отношению к ней, то в результате мобилизуются глубоко укоренённые страхи и чувства вины. Раскрытие собственной личности становится для психического события чрезмерной агрессией, сопровождающейся едва выносимыми страхами возмездия и наказания с полной утратой любви. Вполне вероятно, что "первопричину чувства вины" следует усматривать в том, "что в детстве любой процесс созревания, любое "взросление" переживается как агрессивное присвоение сначала материнской, а затем отцовской власти" (Mendel 1969a, нем. изд., 127).

В боязни зависимости от женщины, в агрессивных побуждениях, направленных против этой зависимости, которые неизбежно сопровождаются переживанием фрустрации и процессом индивидуации, можно увидеть также и более глубокую причину страха перед женщиной. В переживании мужчины этот страх, по-видимому, имеет гораздо большее значение, чем то, которое обычно за ним признают. Так, все большее число исследователей-психоаналитиков полагают, что именно в нем следует усматривать причину страха кастрации или уничтожения и что классический страх кастрации со стороны отца представляет собой лишь трансформацию этих первичных страхов (Lederer 1968, Leuba, Rheingold).

"Добрую" и "злую" архаическую мать не следует понимать как две отдельные сущности; нельзя желать одну, не имея другой. Собственно говоря, как раз стремление к зависимости от "доброй" матери с всемогущим притязанием на вечное удовлетворение потребностей и создает "злую" мать, поскольку именно из-за этого притязания и возникают агрессивные побуждения - во-первых, вследствие реальности, которой не ведома мать, способная всегда удовлетворять все потребности, и, во-вторых, из-за желания присвоить себе и поглотить мать.

Эта активная и реактивная агрессия, направленная на первый объект любви, в свою очередь вызывает чувство вины и страх возмездия в форме уничтожения или лишения любви. В бинарных отношениях между матерью и ребенком страхи и чувства вины ведут обратно ко все большей зависимости, поскольку любовь и защищенность должны быть сохранены любой ценой, а альтернативного выхода из этого порочного круга не существует. В этом смысле тоска по имаго "доброй" матери, не опосредствованная отцом, с внушающим ужас образом злой матери представляет собой чреватый пагубными последствиями круг отношений, из которого нет иного выхода, кроме как через имаго отца. Поэтому слияние и страх тесно взаимосвязаны.

Вспомним вышеупомянутую пациентку. Она могла существовать только в тесном симбиозе со своей матерью, инцестуозное желание как выражение стремления к возврату противостоит, как следует из сновидения, ужасу и отвращению перед возможным насилием со стороны матери, перед инцестом с ней. Однако страх инцеста снова и снова порождает страх оказаться покинутой и тем самым кумулятивно вызывает еще более интенсивное инцестуозное желание. И только через два месяца, снова в связи с "матерью с пенисом" и инцестуозной проблематикой, во сне впервые появляется отец в форме парциального объекта, мыши, которая с садистской жестокостью уничтожается матерью. Мы не можем здесь перечислять отдельные шаги последовательного появления отца в мире фантазий пациентки, сначала как объекта матери, затем как злого объекта, о котором нельзя думать, чтобы не впасть в грех. После того как ее состояние заметно улучшилось, месяцем позже в терапии вновь произошел важный поворот, когда пациентка внезапно воскликнула: "Это удивительно. Какое прекрасное чувство - иметь отца. Я полностью забыла о нем".

На этом фоне, в контексте "злой" и "доброй" матери и соединяющего оба материнских образа порочного круга отношений только и можно, по нашему мнению, говорить о принципе отца и его функции в раннем развитии ребенка.

Мы уже не раз отмечали, что отец занимает позицию третьего, альтернативного объекта, способного помочь ребенку выйти из диады с матерью, избавиться от зависимости от нее. В качестве третьего лица он создает необходимую дистанцию по отношению к образам матери, обеспечивая тем самым возможность свободного личного развития. Вместе со способностью производить разделение на субъект и объект и устанавливать дистанцию между матерью и ребенком появляется своего рода фильтр, то есть система символов. Отец выступает здесь в роли того, кто скажет "нет" зависимости ребенка от первого объекта любви.

С этой позиции отец предстает творцом символа отрицания и обеспечивает то, что Фрейд в статье "Отрицание" называет "первой ступенью независимости... с т гнета принципа удовольствия" (XIV, 15). ""Нет" в жесте и слове... это первая абстракция, которую образует ребенок, первое абстрактное понятие в смысле взрослой психической деятельности" (Spitz 1965, нем. изд., 204). Благодаря способности употреблять отрицание ребенок может отойти от первичного процесса и обретает доступ к вторичному процессу. С этого начинается "очеловечивание рода" (там же). Отрицая принцип удовольствия, отец противостоит безграничному "вовлечению в Я", "подтверждению как замене соединения" и тем самым "эросу", а отрицанием создает "выталкивание из Я" и привносит деструктивное влечение (Freud, XIV, 15).

Ни Фрейд, ни Шпиц не связывали способность к отрицанию с отношением к отцу и его ролью в переживаниях маленького ребенка. Они также не занимались и динамикой отрицания, представляющей собой необычайно драматический процесс. И только тяжелые психотические, психосоматические и психопатические нарушения личности позволили нам понять это психическое событие, лежащее в основе развития зрелой личности. Вместе с отрицанием в ответ на принуждение со стороны материнского образа отец привносит большой риск - риск утраты любви и риск мести "злой" матери, поскольку этим он совершает "наказуемое освобождение от вечного бытия" (Nietzsche 1922, 443) и открывает человеку альтернативный путь к индиви-дуации. Поэтому неудивительно, что в последнее время два исследователя-психоаналитика (Lederer 1968,207 и 222; Mendel 1969a, нем. изд., 189 и 259) независимо друг от друга и с разных исходных позиций пришли к выводу, что наилучшее определение отца в бессознательном ребенка таково: "Отец - это тот, кто не испытывает страха перед матерью, кто может избежать воздействия воображаемого всемогущества материнского образа, кто свободен" (Mendel 1968, нем. изд., 259).

Таким образом, Эдгар Морин, развивая тезис Фрейда о праотце, вправе сказать: "Поразительный феномен, подготовивший и завершивший становление человека, - это не убийство отца, а его рождение" (Morin 1973,186).

В отношении матери Винникотт (Wmnicott 1959) пишет: "Важная роль отца состоит в том, что он создает в матери нечто человеческое, отнимая у нее тот элемент, который в противном случае становится магическим, остается всемогущим и уничтожает материнские качества".

Важным моментом наших рассуждений и, в конечном счете, той точкой, в которой, согласно этим представлениям, должна проявиться функция отца, является страх перед матерью и перед женщиной. Еще в 1932 году К. Хорни выражала удивление по поводу того, что так мало внимания уделяется тайному страху перед женщиной, а Ледерер (Lederer 1968,11) добавляет: если не считать работы Мелани Кляйн, это положение сохраняется и сегодня, что кажется странным. В последнее время усиливаются голоса тех, кто придает большее значение данной проблеме.

В этой связи Юнг (
Jung 1952, 721) писал: "Так называемый эдипов комплекс с его инцестуозной тенденцией на этой ступени превращается в комплекс Ионы и кита, который имеет множество вариантов, как, например, ведьма, пожирающая детей, волк, чудовище, дракон и т.д. Страх инцеста превращается в боязнь быть проглоченным матерью".

Однако, по-видимому, это не является вопросом приверженности той или иной школе, поскольку также и Рейнгольд пишет: "Классическая теория утверждает, что мальчик воспринимает своего отца как кастрирующего, когда проявляет сексуальный интерес к матери. В своем клиническом опыте я не нашел подтверждения этому. Я видел только мальчиков, испытывающих страх перед матерью... Некоторые больные отводят отцу определяющую роль, поскольку пытаются сместить источник угрозы. Мужчина всегда боится быть кастрированным женщиной, а не мужчиной". Лейба же добавляет: "Страх кастрации со стороны отца быстро исчезает, но не страх кастрации перед матерью; кастрирующая или фаллическая мать представляет собой основную угрозу в комплексе кастрации у мужчины". Эти же мысли разделяет и Ледерер, который подчеркивает, что ему никогда не доводилось обнаружить противоположную ситуацию. Далее он заключает: "Во враждебности между мальчиком и отцом нет ничего плохого, поскольку они сражаются на одной территории, тогда как борьба между мужчиной и женщиной, напротив, не является равной, особенно если эта женщина - его мать, поскольку он находится в нестабильной ситуации. Угнетающий отец всегда может оказаться уязвимым, не с одной, так с другой стороны; его тирания открывает двери для внутреннего протеста, и только подавление, осуществляемое женщиной, нацелено на то, чтобы сокрушить мужчину. Он боится нанести ответный удар, и в конченом счете у него не остается ни малейшего побуждения к сопротивлению" (Lederer 1968, 201, см. также Ehrenzweig 1967).

Проблематика коренящегося в фантазии страха перед женщиной и матерью разрешается устранением зависимости от матери. В этом процессе, тесно связанном с процессом символизации (Loch 1970, Loch et al. 1974, Stork 1974,280 etc.), отец занимает ключевую позицию. Он позволяет ребенку:

— ослабить инцестуозную связь с матерью благодаря своему присутствию;

— ориентируясь на него, не боящегося утраты и мести матери, пережить агрессивные побуждения;

— в конечном счете горевать о потере матери, то есть интроецировать ее, восстановить ее внутри себя и благодаря этому важному шагу свободно распоряжаться замещающими ее объектами. Утрата представляется прежде всего не вынужденным отречением, а отказом, хотя и болезненным, от прежней излюбленной позиции ради освобождения и прогресса.

Посредством символизации отец предоставляет свободу двояким способом. Во-первых, допуская утрату образов матери, он избавляет человека от непосредственности мира, делает его способным отрешиться от объектов и в качестве посредника между субъектом и объектом создать систему символов. Во-вторых, благодаря работе печали и интроекции образа матери он позволяет свободно распоряжаться воссоздаваемыми замещающими образами и тем самым обеспечивает высокую степень бессознательной свободы.

На более позднем этапе развития отец может наложить запрет на инцестуозные желания только в том случае, если этот шаг был подготовлен активной идентификацией с сильным отцом, которая спасает ребенка от опасности "остаться и погибнуть

в первично-нарциссической позиции, когда зачаточное Я оказывается поглощенным в первоначальном единстве" (Loch et al. 1974).

Эдипов запрет имеет смысл только тогда, когда может быть понята его необходимость и вместе с тем имеется также стремление освободиться от образов матери; когда у ребенка существует общая тенденция к освобождению и взрослению, а печаль об утрате не превращается в нежелательный, вынужденный отказ. Здесь, пожалуй, можно согласиться с более простой формулировкой, хотя она и не отражает полностью положение вещей: отцовскому запрету должна предшествовать любовь к отцу и базальное доверие к отцовскому принципу.